Мой отец был предусмотрительным человеком. Он предполагал, что его дочь будет заниматься комедией, поэтому заблаговременно умер в 2009 году. Прошло десять лет. От этого страшно и как-то пронзительно обиженно. Будто он должен был вернуться, но не сделал этого. К покойным претензий всегда меньше, чем к живым. В этом смысле мёртвым быть значительно выгоднее. Но и невозможность что-либо изменить кажется приговором. Трудно смириться именно с извечной недосказанностью, недолюбленностью, недопрощённостью. На похоронах я слушала очень много хвалебных речей. И все они были тотальным враньём.
Мой отец был полковником военной прокуратуры, мать подполковником гражданской. Что показательно, оба вели дела честно. Поэтому жили мы бедно. Отец часто выпивал, приходил домой ночью, иногда со следами от драк. Я притворялась, что сплю. Потому что всегда нервничала, боялась родительской ссоры и не хотела врать, будто рада его перегару. Пару раз он при мне поднимал на мать руку. Они развелись, когда мне было шесть лет. Папа сказал мне, что они с мамой теперь будут жить отдельно, и подарил целый пакет жвачки с динозаврами. Поэтому я до сих пор считаю, что они приняли верное решение. С тех пор я видела отца очень редко и всегда неловко. Он забирал меня примерно раз в год на какое-нибудь развлекательное мероприятие – в театр, в кафе или на прогулку. Однажды приехал под Новый год и спрятал на ёлке девять сундучков милки вэй с конструкторами лего. Я их тогда обожала. Это был самый радостный день. О таких сокровищах глупо было даже мечтать. В те времена было туго с потребительской чрезмерностью. Иногда на праздник мне доставалась шоколадка. Я помню, как мы на кухне разрезали один батончик Марса на четыре части. Чтобы поделить его по-честному, на всех. И тогда он был гораздо вкуснее, чем сейчас. Один раз мать отправила меня с отцом купить одежду для похода в школу. Я выбрала пиджак с рукавами в сеточку и стоящим воротом, как у ведьмы Морганы. Отец одобрил. А вот мама и классный руководитель не прониклись.
Потом мы не общались много лет. Он объявился под моё совершеннолетие, подарил кожаную сумку и через 15 минут после этого попросил подписать отказ от доли в квартире. Отец уже несколько лет жил с Любашенькой. Её тотемным животным была жаба. Все полки квартиры, которая выдавалась семье военнослужащего – то есть маме, отцу, мне и сестре — были заставлены статуэтками с духовным кумиром новой избранницы отца. Впрочем, как оказалось, не такой уж и новой. У них были отношения уже многие годы. Мать щедро махнула рукой, мол, не надо нам ничего! Я подписала отказ от своей доли, нервно теребя ручки подаренной кожаной сумки. Через месяц сумку погрыз доберман моего репетитора по испанскому. Репетиторша сильно извинялась и сдала сумку в срочный ремонт. Ремонт был настолько стремителен, что у мастера не было времени на проверку работы. Заплатку поставили так, что ручки оказались перекрученными. Ещё у меня от отца осталась деревянная шкатулка. Он привёз её из Архангельска. И несколько серебряных колец. После его смерти я просила у Любашеньки дать мне любую вещь – кулон или крестик, хоть деревянное. На память. Любаша не отдала ничего, кроме фотоальбомов. Уже неплохо.
Отец был упрямым и сильным. Ходил с глумливой улыбкой и озорным огоньком во взгляде, жил громко и ярко. Любил песни Высоцкого. И как мне кажется, томился от глубинной неприкаянности. В этом мы похожи. Мне жаль, что я плохо его знала. И жаль, что когда он лежал в больнице, я не выбралась с работы, чтобы попрощаться. Десять лет я хожу с этой невозвратимостью. Ношу её с собой будто паспорт, куда бы не отправилась.
У меня всего одно яркое воспоминание об отце. Оно похоже на видеоряд с фильтром сепия. Это солнечное утро, в квартире пахнет кипячёными простынями, свет заливает комнату через ажурные белые занавески, отец в майке и синих советских штанах подбрасывает меня к потолку с облупившейся штукатуркой. Я хохочу и кричу «Нось! Нось!», боюсь взлететь так высоко, что ударюсь. Но папа бросает аккуратно. И ловит. Каждый раз ловит. Мне очень горько от того, что потом, когда я падала в самую глубокую бездну, его не было рядом, чтобы меня поймать.
На похоронах говорили много льстивой тщеты. Словно белый шум окунули в патоку. Я злилась, мне казалось, что это неуважение. Что они стирают настоящего отца из реальности. Заменяя его каким-то усреднённым плоским образом. Ведь у него были и достижения, и недостатки, а человека можно считать цельным только с принятием всего пережитого опыта. Я принесла на могилу ярко-жёлтые огромные герберы. На меня шикали и призывали быть поскромнее. Уверена, что отец послал бы их куда подальше. Я ограничилась рекомендацией не лезть в мои отношения с усопшим.
Прошло десять лет. Недавно убирала квартиру по методу Мари Кондо. Выкинула мешков двадцать вещей. И очень долго не могла отважиться выкинуть кожаную сумку с перекрученными ручками. Но потом всё же решилась.
Только перед этим я целый час её обнимала и десять раз сфотографировала.
Мне нравится думать, что в тот далёкий момент детства папа придал мне какое-то магическое ускорение. Что однажды я пролечу сквозь потрескавшуюся штукатурку, и потолочные балки, и ржавую крышу сталинки — до самых звёзд. И дотронусь до них рукой.
